Мир без конца - Страница 147

147

Олдермен всегда был горяч.

— Неужели ты не видишь, что город и аббатство зависят друг от друга? Мы-то считали, ты понимаешь эту взаимозависимость, потому и помогли тебе стать аббатом.

— Меня избрали монахи, а не купцы. Пожалуй, да, город зависит от аббатства, но монастырь возник на этом месте раньше города, и мы вполне можем без вас обойтись.

— Может, вы и просуществуете как уединенная отдаленная обитель, но пульсирующим сердцем шумного города вам уже не быть.

— Ты должен желать благоденствия городу, Годвин. Иначе зачем же ездил в Лондон на тяжбу с графом Роландом? — вставила Керис.

— Я ездил в королевский суд защищать старинные права аббатства; то же самое пытаюсь делать и сейчас.

Эдмунд негодовал:

— Это предательство! Мы поддержали твою кандидатуру на должность аббата, потому что ты уверил нас, что построишь мост!

— Я ничего вам не должен. Моя мать продала дом, чтобы я смог поехать в университет. Где тогда был мой богатый дядя?

Керис изумилась, что Годвин до сих пор таит обиду на события десятилетней давности. Взгляд Эдмунда стал холодным и колючим.

— Я не думаю, что у тебя есть право принуждать людей пользоваться сукновальней, — бросил он.

Керис перехватила взгляд, которым обменялись Годвин и Филемон, и поняла, что им это известно. Настоятель ответил:

— Может, и были времена, когда аббат великодушно позволял горожанам бесплатно пользоваться сукновальней.

— Аббат Филипп подарил ее городу.

— Мне об этом ничего не известно.

— В ваших документах должна сохраниться запись.

Годвин рассердился:

— Город привел сукновальню в состояние полной негодности, а аббатство теперь должно ее чинить? Одного этого достаточно, чтобы отобрать любой дар.

А отец-то прав: тут у монастыря слабое звено. Брат знает о даре аббата Филиппа, но делает вид, что ему ничего не известно. Эдмунд сделал еще одну попытку:

— Но мы ведь можем договориться?

— Я не собираюсь ничего менять. Это станет проявлением слабости с моей стороны.

Так вот что его беспокоит, подумала Керис. Боится, что горожане перестанут уважать его, если переменит решение. Подобное упорство парадоксальным образом является следствием неуверенности. Эдмунд поджал губы:

— Никто из нас не хочет хлопот и расходов, связанных с еще одной тяжбой в королевском суде.

Годвин поднял брови:

— Ты угрожаешь мне королевским судом?

— Пытаюсь его предотвратить, но…

Девушка закрыла глаза и взмолилась, чтобы спорщики не перешли грань. Ее молитва не была услышана.

— Но что? — с вызовом спросил аббат.

Эдмунд вздохнул:

— Но увы, если ты заставишь горожан использовать сукновальню аббатства и запретишь самостоятельное сукноваляние, я обращусь к королю.

— Да будет так, — кивнул настоятель.

34

Молодая олениха, годовалая, от силы двух лет, с гладкими боками, крепкими мускулами под мягкой шкурой, на дальнем конце поляны просунула длинную шею в кусты, пытаясь дотянуться до зелени. Копыта лошадей Ральфа Фитцджеральда и Алана Фернхилла утопали в ковре из мокрых осенних листьев, а собак приучили к молчанию. Поэтому, а может быть, еще и потому, что сосредоточенно добывала пропитание, олениха услыхала приближение опасности слишком поздно.

Ральф увидел ее первым и кивнул Алану. Тот вместе с поводом держал в левой руке длинный лук. С невероятной скоростью, выработанной многолетними упражнениями, сквайр пустил стрелу. Собаки оказались медленнее. Они среагировали, только услышав звон тетивы и свист стрелы в воздухе. Сука Барли, подняв голову и навострив уши, замерла, а ее щенок Блейд, уже переросший мать, низко, испуганно завыл.

Стрелу длиной в ярд украшали перья лебедя. В углубление двухдюймового железного наконечника плотно входило древко. Охотничьи стрелы имели острый конец — в отличие от боевых со срезанным квадратным концом, чтобы пробивать доспехи, не меняя при этом направления удара.

Выстрел Алана был хорош, но не идеален. Стрела попала оленихе в нижнюю часть шеи. Она подпрыгнула на всех четырех ногах, напуганная внезапным и, вероятно, смертельным ударом. Ее голова показалась из-за кустов. Сначала Ральф подумал, что добыча вот-вот рухнет замертво, но через секунду зверь ускакал вместе с торчащей из шеи стрелой. Однако кровь не хлестала, а сочилась, — значит, стрела попала куда-то в мышцу, не повредив важный кровеносный сосуд.

Собаки рванули вперед, как будто в них тоже вонзились стрелы; за ними без понукания помчались лошади. Ральф был на своем любимом гунтере Грифе. Фитцджеральд почувствовал прилив возбуждения, ради чего, собственно, и жил. Лорд напрягся, будто кто-то стиснул шею; возникло непреодолимое желание кричать во весь голос — почти как с женщиной, да он, наверно, и сам не объяснит, что лучше.

Люди, подобные Ральфу, жили для того, чтобы сражаться. Короли и графы присваивали им титулы лордов и рыцарей, жаловали деревни и земли, с тем чтобы обеспечить себя лошадьми, сквайрами, оружием и доспехами на случай войны. Но войны случались не каждый год. Иногда по два-три года не бывало даже мелких рейдов с целью наведения порядка на границах мятежного Уэльса или варварской Шотландии. А рыцарям нужно было что-то делать. Им нужно поддерживать форму и, что, может быть, еще важнее — кровожадность. Солдат должен убивать, и чем больше он хочет убивать, тем лучше это делает.

Отсюда и охота. Вся знать, начиная от короля и кончая такими, как Ральф, охотилась при любой возможности, часто по нескольку раз в неделю. Это доставляло им удовольствие и вселяло уверенность, что, случись необходимость, они готовы к сражению. Фитцджеральд во время частых посещений Эрлкасла охотился с графом Роландом и нередко присоединялся к лорду Уильяму в Кастереме. А наезжая в свою деревню Вигли, отправлялся на охоту в близлежащие леса со сквайром Аланом. Обычно забивали вепря. С этих диких свиней выходило не очень много мяса, но за ними было хорошо охотиться, потому что они отчаянно отбивались. Хозяин ходил также на лис и — реже — на волков. Но олени лучше всего — ловкие, быстрые, и домой можно привезти сотни фунтов отличного мяса.

147